Hermsdorf, 6 июля 1921 г.
Родной мой! Все твоё, что в нашей скудной
Читальне зарубежной я нашла,
Я прочитала. Чистый, благородный
Мой друг, спасибо. Оказалось ложью,
Что грязью ты забрасывал меня.
А эта мысль пятнадцать лет терзала
Меня, и я, под этим впечатленьем,
К твоим стихам боялась прикоснуться.
Не странно ли, что я пишу тебе,
Когда уж все давным-давно забыто?
Я чувствую, ты горе перенёс,
И ты поймёшь меня, я в это верю.
Душа твоя скорбит, и, значит, ты —
Мой брат, душе моей родной и близкий.
О, правильно пойми меня: ведь мне
Не надо ничего; я знаю — поздно.
Поэтому мне легче говорить,
Забытую потерю вспомнить легче.
Я расскажу тебе, что на душе
Давно уже лежит тяжёлым камнем.
Я одинока в мире. Я живу
Лишь для детей, для девочек двух бедных;
Имею мужа, чуждого душе;
Меня он любит искренно и нежно,
В ответ себе не требуя любви,—
И я ему за это благодарна.
Моих детей он любит, как отец,
Заботится о них; он свято верит
В порядочность мою и твёрдо ждёт,
Что полюблю когда-нибудь его я —
Но благородство умерло во мне…
Ведь одинокой женщине детей
Воспитывать, родной мой, очень трудно.
Нет мужества, нет силы мне одной
Идти путём тернистым. Пред глазами
Стоят примером детские глаза
Мои и юность. Ты, конечно, помнишь,
Что матери, и дома, и отца —
Всего была я лишена. Уж с детства
Я ощущала пропасть. Было жаль
Мне маленьких моих сестёр-сироток,
Но я была бессильна им помочь.
Ты знаешь всё, ты многое сам видел.
Ты помнишь, к нам пришёл — такой простой,
С открытою душою, добрый, равный,
И грубости, ах, не было в тебе.
Ты был красив своею простотою.
Душа была красива и светла.
Но ты был молод: ширь твоей натуре
Была нужна и бурно жизнь влекла.
Тебя я полюбила, избегала
Тебя, тебе отдаться не хотя:
Я видела те разные дороги,
Которые судьбою были нам
От века предназначены, но вместе
С тем, видела и сходство наших душ.
Я отдалась тебе самозабвенно.
Ты был моей любимою мечтой.
Так время шло, и ты во мне подругу,
Хорошенькую девочку, любил,
Горячие даря мне ласки; всё же
Рвалась от боли вся моя душа.
О, неужель, мечта моя, душою
Своею мук моих не видел ты?
А жизнь влекла тебя. Исполнен жизни,
Ты рвал цветы, не всматриваясь вглубь.
Родной мой, согласись, что много старше
Тебя была я в жизни, и душа
Моя перенесла гораздо больше.
Ещё ребёнком видела я горе
Любимой мамы. Я искала
Возможности помочь ей. Уж тогда
Работала, и если удавалось
Ей пособить, бывала так горда.
Прося меня заботиться о сёстрах
Моих, малютках, мама умерла.
Была я впечатлительной: все беды
И горе камнем на душу ложились.
Сестру мечтала вырвать из болота,
Из дома пьяницы-отца; и не погибнуть
Самой при этом. Ах, не в это ль время
Явился ты! Тебя не обвиняю:
Мы отдались взаимно. Ты дороже
Всего на свете был мне. Задала я
Себе вопрос: имею ли я право
Твою свободу брать? — Мне подсказала
Душа, что разные у нас дороги,
Что жизнь лишь начинается твоя,
Что на твоём пути я помешаю
Тебе. К тому же мамочка твоя,
Тебя облагородившая, казалось,
Мои же мысли повторила. Вот
Тогда, решив уйти бесповоротно,
Твоей дала я маме тут же слово
Не видеться с тобою больше впредь.
Ты помнишь день, когда к тебе пришла я?
Те черные слова неправдой были.
Твоей была тогда я, лишь твоей!
Оставила тебя с какою болью!
О, как тебя любила, как звала я!
Ведь каждый нерв во мне тобою бился!
Мучительно мне было, больно, душно,
Но я сумела жизнь свою убить.
В страданьях этих я терзалась долго.
Я видела, что ты меня все помнишь.
Ты чуткий ведь, не чувствовать не мог ты
Моей любви, вернуть меня хотел.
Чтоб отступленья путь себе отрезать,
Я делаю жестокость: я ищу
Все способы убить в себе святое,
Себя стараюсь тщетно развратить,
Хочу бездушной быть… Их было много,
Желавших тело юное моё,
Я холодна, и это их манило.
Я самого развратного в мужья
Себе избрала. Был меня он старше
На восемнадцать лет. Предупредила,
Что я ему отдамся без любви,
И в этом было главное условье.
О, как его я презираю! Сколько
Отвратности и мерзости в прожившем
Аристократе этом я нашла!
Я с ним жила семь лет. Те дни ужасны,
Но и тогда тебя я не забыла:
Чем больше в жизни видела я грязи,
Тем для меня ты делался дороже.
Я так могла погибнуть, но на счастье
Была со мною девочка моя,
Которая, мне согревая душу,
Ко мне тянулась ласково, и боль
Стихала в сердце. Я ей говорила,
Как взрослой, о любви моей больной.
Мне было легче. Тихая я стала.
Мне стало жаль себя. Благословляла
Тебя, мечтой жила, любила тихо.
И был со мною ты в моих мечтах.
Не видела и не слыхала больше
Я ничего. Две жизни будто были:
Священная и светлая одна,
Другая — вся в грязи и в чёрном мраке.
Ах, если б не один тяжёлый день!
Ты помнишь, друг мой, Гатчину? По делу
Приехала к отцу, и там случайно
С тобою повстречалась. Точно стон
Вдруг вырвалось, так больно оскорбляя
Тебя, из уст моих плохое слово:
Во мне боролись вечная любовь
И ненависть. В тот миг я презирала
Тебя. Зачем же ты пришёл туда?
Зачем, зачем, мечта моя, любовь!
Вся гнусность лживых писем анонимных
Меня невольно думать заставляла
Что ты… Ведь были сестры мне они,
Любимые, меньшие. Вновь мученья
Ты мне принёс. Потом… потом… потом
Она жила с тобой! Мне безразлично
И пусто стало всё. Я потеряла
Последнюю надежду. Как укор
Моей ошибки, ты стоишь передо мною.
Мне было страшно, что обета маме,
Мной данного исполнить, не могла я.
Я им не помогла, я их стряхнула
В трясину, в бездну. Мне она сказала,
Что взял ее ты чистой, надругался
И вышвырнул. Ты не признал ребёнка.
Как было больно. Жизнь меня учила
Прощать врагов,— и я тебя простила.
Скончался муж, и я вздохнула легче.
Моя душа не знала вовсе боли:
Она была чиста. Мы были квиты:
И ожили опять воспоминанья.
И устремились вновь к тебе мечтанья,
И совладать я не могла с порывом:
К тебе, к тебе, к тебе хотела я!
Я выхода искала, и кружилась
В смятеньи голова. Их было много
И в этот раз, как некогда, бездушных
И бедных мальчуганов, так хотевших
Меня себе в супруги получить.
Все думали они, что я богата,
Но, кроме двух детей, я не имела,
Поверь мне, ничего. Я им сказала,
Как я бедна, что жаль губить их юность,
Сказала всё. Один из них упорно
Не пожелал уйти.— «Не оскорбляйте,—
Он мне сказал,— Как редкостную душу,
Как благороднейшего человека,
Я Вас люблю». Он обещал быть детям
Заботливым отцом. О, я боролась
С моей к тебе любовью долго, долго!
И я себя на время победила,
Я согласилась быть его женой.
Себе же поклялась себя заставить
Его любить за честность, и навеки
Тебя, любимый друг мой, позабыть.
Но видишь, нет, любить его не в силах.
Ведь прежняя не заживает рана.
Она, должно быть, слишком глубока.
И я ему сказала откровенно,
Что не люблю его, что ненавижу,
Что каждое его прикосновенье
Наносит боль душе моей, что мы
Должны расстаться. Он тогда уехал
В Германию. Я думать не хотела
О будущем. Не знаю, что тянуло
Его ко мне, но он писал мне письма,
Исполненные трогательной просьбы.
Он в них писал, что ничего не хочет,
Лишь бы была я около него.
Тогда решила я к нему поехать,
Все дорогое мне в России бросить,
На время позабыться. Мне с тобой
В последний раз хотелось повидаться,
Чтоб в душу заглянуть твою. По просьбе
Её пришёл ты. Но не для неё,
А для себя, мой друг, тебя ждала я.
Ждала тебя увидеть одного,
Последнее «прости» тебе промолвить.
Но ты пришёл со свитою, боясь
Чего-то. Ах, не чувствовал ты разве,
Что жизнь твоя была мне дорога?
Тебя я не узнала: бурной жизни
Следы отпечатлелись на лице,
И холодно-насмешливо блестели
Твои глаза. Любимый! Ты сказал,
Что ты искал меня, что для тебя я
Хотя и умерла,— в воспоминаньях
Ещё живу. Что я могла ответить?
Ты ведь мыслитель: как же ты не понял
Моей большой любви?!. Что уезжаю,
Из слов моих ты знал, но, вместе с этим,
Я не нашла в глазах твоих привета,
Сердечного и тёплого «прости».
Лишь пару слов холодно-грубоватых
Ты бросил мне. Но разве я хотела
Чего-нибудь? Я разве собиралась
Былое, миновавшее, вернуть?
К тому же ты сказал: «Теперь уж поздно»?
С тяжёлым сердцем мне пришлось уехать…
Настали дни ужасные: шесть лет…
В чужой страна холодной и бездушной,
Совсем одна, наказана жестока…
Так девятьсот двадцатый год настал,
Когда мне удалось до Петербурга
С трудом доехать. Я нашла детей;
Сестра покончила с собой; ребенок
Полуголодный умер; и тебя
Считали все давно уже погибшим.
Как пусто и как холодно душе!
Я вскоре возвратилась. Я сказала
Себе: «Будь гордость проклята вовек!
О, если бы ты жив был, мой любимый,
Тебе я рассказала бы свой грех,
Что много лет лежит на сердцем камнем.
Но вот твоя «Отчаянья поэза»;
Меня так громоносно поразила.
Ты жив, родной! но ты сердечно болен,
Ты много горя перенёс, ты страждешь!..
Всегда родной, ты стал ещё родней.
И в тот же миг тебе писать решила —
Порыв проснувшихся священных чувств!
Прости меня, не смейся, ведь как другу,
Не как мужчине, я тебе пишу.
Мы умерли я знаю это твёрдо,
И чувствую, что — поздно… Говорят мне
Твои все книги о твоей душе,
О благородстве. Долг мой — отозваться.
Вот жизни крест и, может быть, в страданьях
Заключена её же красота.
Удел наш человеческий — тернистым
Путём идти. Да, жизни тот не знает,
Кто пережить её не мог. Прости,
Быть может, я нарушила покой твой,
И человеку близкому, быть может,
Невольно больно сделала, как знать.
Тогда скажи ей — пусть простит: ведь, это —
Раскаянья последние мои,
Лишь исповедь. Ты должен знать об этом,
Давно тобой забытом, я хочу.
Мне трудно жить всё время с этим камнем…
Прощай».
— Вниманье! Автор говорит:
Моя любовь — падучая стремнина.
Моя любовь — державная река.
Порожиста порой её равнина,
Но в сущности чиста и глубока.