Поэзы.
Петроград, «Венера», 1915
(Записки инженера.)
Посвящается Зинаиде Г. («Раисе»)
Я получил письмо:
«Квинтилиан Кузмич!
Я кратко выражусь — мне хочется Вас видеть.
Зачем? — Вы спросите… Я не могу постичь…
О, Вы откликнитесь: Вам будет жаль обидеть
Своим молчанием девчурку. Буду ждать
У памятника Глинке тридцать пять
Минут девятаго. Извольте быть, Париса
Утонченный двойник. Жму руку Вам. Раиса».
«Занятно, чорт возьми!» — я сладко побледнел,
Предчувствуя любовную интригу.
Ах, после наших дам, сердечностью «Фенелл»
Приятно отдохнуть, забыть театр и книгу
И мимолетностью легонько подышать,
Посеять зёрнышко, а десятину сжать…
С Раисой мы встречались раза три.
Где познакомились, не помню. Миловидна.
Довольно полная. Миниатюрный рост.
Ленивыя глаза. Рассудок не до звёзд,
Но, кажется, что есть. Да, впрочем, будет видно.
Она работает — там, где-то. От причуд,
По крайней мере, буду застрахован —
Такие невзыскательны. Но тут
Тетрадь захлопнута: я всё ж таки взволнован.
Цедил приневский дождь. (Приневские дожди
Бесцветны, анемичны и несносны.)
Я слез с извощика, отбросив: «Подожди».
И полетел (конечно, переносно)
К консерватории. Окончился асфальт, —
Я через улицу. Смотрю у туши Глинки
Смеётся личико в уродливой корзинке
(О, шляпы дамския!) и слышу низкий альт:
«Любезность редкая… Заставить под дождём
Ждать женщину… Вы донельзя корректны…»
Я бросил ей: «Сердитесь — Вы эффектны,
Когда Вы сердитесь… Однако подождём:
Насколько помнится, не я писал вам первый…»
Раиса вспыхнула: «Не действуйте на нервы,
А то проговорюсь, пожалуй, не стерплю…
Да что там толковать! Ну, ясно — я люблю».
Я даже покраснел: «Так скоро, и… Извозчик!!!»
(Немудрено, что «к» приобретает росчерк).
От Петербурга в сорока верстах
Среди берёз пустынный полустанок.
И я люблю на сене русских санок
Оттуда в лес забраться. На устах
Он вертится, откуда не возьмися…
Там я решил свить гнездышко Раисе.
Проедешь лес, есть мельница. Сверни
Немного влево, — дремлет деревушка*.
К избушке жмётся бедная избушка,
Как к жизни — смерть, как к счастью — горя дни.
Там хорошо. Есть речка, поле, лес,
И не совсем народ ещё «испорчен».
Там чин силён, там властен до сих пор чин.
Я — инженер, а чин — «крамолы» пресс.
Вчера я был в «Запустье» Пол избы
Я сговорил за четвертную в зиму.
Задаток дал, щипнул хозяйку Симу,
Чем в мак вогнал… Пил водку, ел грибы,
Пил глупый чай (верней, пожалуй, — веник)
Дал четвертак (состав «меню» худенек).
Перегородку сделать приказал
К субботе непременно. «Выйдет зал, —
Хоть танцевать»,— подумал; усмехнулся.
Прошёлся в лес. Дышал, дышал, дышал.
Раисин поцелуй воображал.
Поцеловал берёзу и… вернулся.
Когда она сняла своё манто
И, улыбаясь села на кушетку,
Взяв в алый рот любимую конфетку,
Я что-то ощутил… Но что? но что?
Скорей всего — блаженную мечту,
Что я её возьму сегодня, тут же,
Возьму, войдя в ночную темноту.
Она, казалось, поняла: «Сядь лучше». —
Шепнула, нежно руки протянув
Движением ленивым для объятья.
Я приподнял ее. Сквозь шорох платья
Я сердце ощутил, и сел на пуф
Вблизи неё ………………..
……………………«О, какой!»
Промолвила, целуя рот победно.
А я молчал, случившимся сражён…
Меня её движенья удивили…
Что я за роль играю в водевиле?
Мне думалось: «О, как я ей смешон!
Невинная!.. Ха-ха…» Я грудь ей стиснул,
Прижал, взглянул в бесстыдные глаза,
Шепнул в ушко: «Раисища! лиса!»
Обжёг уста и с хохоту весь прыснул.
Сегодня заходил Пискевич В кабинет
Его я пригласил. Мы сели у камина.
Я пил бургонское, а он — ликёр из тмина.
Пискевич — инженер, философ и поэт.
Есть что-то многое в больших его глазах,
В лице красивом, честном и открытом.
Я посвятил его в Раису. С видом сытым
Он слушал ласково, с ликёром на усах.
Я рассмешил его невинною виной
Раисы ветреной и очень недалёкой.
Он, в психологии тончайший и глубокий,
Ея портрет закончил предо мной:
«И Вы заметьте, все на один лад, —
Он заключил талантливый свой очерк, —
Все грубо-чувственны, у всех вульгарный почерк,
Бездарны, приторны и idee-fixe — наряд.
Мещанки кровию, оне мещанки вкуса,
А (верьте или нет) частенько и души,
И для меня оне, мой друг, докучней флюса,
Что там ни говори и что там не пиши.
Расстаньтесь с ней! Ну что в вас общаго, скажите?
Вы полны Ибсеном, а чем она полна?
Любви и тени нет, а так, игра одна.
Кормить ленивую кобылу!.. Не смешите.
Да и в конце концов, не хватит Ваших средств
(Уж Вы меня простите, я по дружбе).
Вы получаете лишь сто рублей на службе, —
Возможно ль их делить на хлеб и для кокетств?» —
Он долго говорил, и я не возражал,
Согласный с ним, во всем простым, как аксиома,
Сигару предложил, смеялся, руку жал
И мягко прекратил беседу.
«Барин дома?»
Послышалось в дверях, и с розовым лицом
Впорхнула в кабинет нежданная Раиса:
«Соскучилась… К тому же вечером «Таиса»,
И вот решила я, что мы с тобой идём».
«Я не терплю, когда решают за меня!» —
Вдруг гаркнул я: «Твои поступки дики!» —
Она вся съёжилась, и затряслись гвоздики
На шляпе у нея. Спокойствие храня,
Я предложил ей сесть и извинился тонко:
«Ведь я так вспыльчив, гм…» Потупив злобно взор
И закусив губу, она молола вздор
И, — как казалось мне, — смеялась слишком звонко.
Вдруг быстро с кресла встав, сказала: «Семь часов,
Пора… до поезда осталося недолго.
Прощай… Я жду тебя во вторник… средь лесов!»
Насмешливо вдруг выпалила колко.
Но холодно смотря «обиженной» в зрачки,
Я усадил её на кресло, отчеканя:
«Послушай, не играй со мною в дурачки,—
Тебе не выиграть! — и громко крикнул: — Таня!
Подайте в спальню мне мой форменный сюртук.
А барышне подайте, Таня, шубку —
Мы едем в оперу!» Целуя Раю в губку,
Я кончил весело: «Прощаю первый трюк,
Но чтобы этого вперёд не повторялось».
Она шепнула: «Да… о, нет….» Но притворялась.
О, это многое — умело осадить
Пустую женщину со взбалмошной головкой!
Мы заключили мир с пикантною плутовкой
И я на станцию поехал проводить
Её из оперы, купил билет «премьера»
И обещал приехать дней на пять,
Чтоб поохотиться и подышать опять.
Но «опоэтиться» для чести инженера
Не унизительно ли будет? А? Иль нет?
«Прощай, каштаночка!» — «Ну, поцелуй, брюнет!»
«А я привыкла к лесу и полям,—
Меня Раиса встретила,— привыкла
И тусклых дней томительного цикла
Не ощущаю…» Роясь в лоскутках
Каких-то тканей, сочно улыбнулась
И продолжала: «Кстати… я вчера
Здесь познакомилась с девицею:
Сестра начальника над станцией… — Запнулась:
— Мы будем всюду вместе. Правда, здесь,
Пока спокойно все и безопасно,
Но все—таки в лесу темно ужасно,
И делается жутко. Мне она
Понравилась: застенчива, тихоня.
Фамилия — Пучок, а имя — Соня.
И — ты представь себе! — ещё не влюблена.
И брат её — милейший господин!
Как Аполлон, но только… меланхолик…»
Тут я прервал её: «Послушай, белый кролик,
И он, конечно холост и… один?»
Она не поняла (нужна для мысли лупа!)
«О, да, он одинок!» — воскликнула с огнём.
Я саркастически смеялся, весь в ином,
И едко повторял: «О, как все это глупо!»
«Ты, Соничка? Я рада… Винтик! вот
Та барышня, — о ней уже ты знаешь.
Мы будем с ней друзья. Сонюша, ты желаешь
Моей подругой быть? Ответь же мне, — идёт?»
Передо мной безцветная, как стих,
Так называемых, поэтов популярных,
Фигура выросла в тонах весьма бездарных.
«Простите,— молвила, — я лишь проведать их».
«Пожалуйста, рад новому знакомству»,—
Любезно льстил я гостье и, смущён
Её смущением, был зол и возмущён,
И мысленно послал к бесовскому потомству.
Портрет её набросить мудрено,
Как передать палитрой ночи сырость.
Она сумела лишь (скажу для рифмы!) вырость,
А в остальном во всем — бесцветное пятно.
Никто не целовал лиловых чахлых губ,
Никто не грезил сивыми глазами, —
Все это понял я мгновенно и, усами*
Критически крутя, изысканно был груб.
Попробовал затеять разговор,
Занять её, но было бесполезно:
Она молчала крепко и железно,
Глазами хлопая, потупив рыбий взор.
На землю села ночь в потрёпанном виссоне,
Река вдруг выцвела, бездушна и сиза…
И, напевая арию Заза,
Я шляпу взял и в лес пошёл от сони — Сони.
Начальник станции, махая фонарём
Тупым движением, пустил вперёд почтовый,
Тошнотно позевал, к вину всегда готовый,
И, точно автомат, охвачен октябрём
Поплёлся в кануру с названьем кислым «Касса».
Мне сердце сжала вдруг щемящая хандра,
И я спросил его, настигнув у двора:
«Позвольте Вас спросить: мы у какого часа?»
Он жупелом взглянул мне прямо на живот,
Потрогал воротник лубочнаго мундира,
«О чем Вы? — вопросил, как ярый идиот,
И нудно прошептал, корежась: — Что-то сыро».
Мне стало жаль его, мучительно, до слез…
Не знаю почему, сорвалось с уст: «А скоро
Вы сменитесь?» — взор ускользал от взора.
Пучок не расслыхал, но выслушал вопрос.
Я повторил слова и звал его на чай,
Он вдруг рассыпался в любезностях банальных,
Зарница вспыхнула в глазах его печальных,
И он пошёл за мной.
Кто хочет, примечай.
Но тем все не было. Неловкость побороть,
При всем желании, Пучки старались тщетно.
Раисы болтовня повыдохлась заметно.
«Томительный народ… Ну почитать им хоть» —
Подумал я и, взяв «Стихотворенья в прозе»
Какой—то авторши, читал о «нем», о «розе»,
Где бесталанная фантазия-комар,
Докучливо жужжа, вздымалась невысоко,
(До носа от земли!), кружилась и жестоко
Кусала тонкий вкус, бросая в пот и жар.
С ухмылкой на лице, полураскрывши рты,
Дыханье затаив, аляповатым строкам
Внимали жители Запустья и пророком
Считали стиходелку. О, кроты!
Потом мы пили чай, конечно. Вчетвером
Жевали старую баранину и утку,
Смотря друг другу в рот… И приносили ром,
Как жертву, своему бездонному желудку.
В конце концов, перепились зело,
За исключеньем Сони невозможной.
Раиса пьяная с улыбкою тревожной
Взглянула не меня, — и вдруг меня зажгло!
Связь облегчит баран, нам связь упростит утка —
Мы подкрепили ими нашу «страсть»…
Пучок с сестрой ушли. Лобзаясь с Раей всласть,
Нашли мы общее. И, точно проститутка,
Раиса скомкала пылающий капот,
Упала на постель, отбросив одеяло,
«Люблю… хочу», — бессвязно повторяла.
Я бросился, схватил её, — и вот…
… Я долго спал, но вдруг её толчок
Развеял сон. Она сквозь сон целует
Моё плечо, прижалась вся, волнует
И сладострастно бредит: «Мой Пучок…»
Я рот раскрыл, опешил и опять
Без удержу пустился хохотать…
Однажды я приехал к ней врасплох
Клянусь тебе, читатель, без лукавства!)
Со мною были вина, фрукты, яства,
И выбор их — признаюсь — не был плох.
Добрался до деревни. Весь в снегу,
Стучу в окно. Приспущена гардина, —
Должно быть, спит. По праву «господина»
Решил будить. И вдруг… Я не могу
Вам передать, что я увидел!.. Кто-то
Отдёрнул занавеску, — яркий свет
Кольнул глаза… Я брежу или нет?
В Раисиной каморке полурота.
О, сколько их, диковинных мужчин!
Брюнеты, бородатые, седые…
Кто — в армяке, кто — телеграфный чин…
Солдат, писец… Угодники святые!
Не брежу ль я?.. Но что творится там? —
Пустых пивных бутылок батареи…
Дымят, кричат, ругаются… «Не дам! —
Орёт солдат: — Моя она!..» Быстрее,
Чем ураган, мелькают предо мной
Развратныя дурманящия сцены…
Мне кажется: в избе краснеют стены!
И вдруг Раиса нимфою речной
Пускается в бесстыдных «па» матчиша
Пленять толпу, а ноги — выше, выше…
Заржали гости, точно жеребцы,
Затопали в азарте сапогами…
Тогда солдат с кровавыми глазами
К ней подошёл. «Не трогать, подлецы!» —
Предупредил значительно, подпрыгнул,
Прищёлкнул молодецки языком,
Схватил Раису на руки, лицом
Вниз опустил и на кровать воздвигнул.
Затем… затем… что сделалось затем,
Не описать, пожалуй, мне цензурно…
Но за окном всё закружилось бурно, —
И девушка пошла по ним, по всем…
Подавленный, растерзанный, дрожа,
Я, спотыкаясь, подошёл к запруде,
Мочил платок, водил платком по груди,
По голове. В трещотку сторожа
Стучали где-то глухо в отдаленьи.
Я поспешил на станцию в волненьи…
Я больше не читаю женских писем,
Когда в них профанация Татьян.
Развратницы зовут к надзвездным высям,
Но есть ли на звезде… кафэ-шантан?
Санкт-Петербург.
14-15 октября 1909 года.