У моря и озёр, в лесах моих сосновых,
Мне жить и радостно, и бодро, и легко,
Не знать политики, не видеть танцев новых
И пить, взамен вина, парное молоко.
В особенности люб мне воздух деревенский
Под осень позднюю и длительной зимой,
Когда я становлюсь мечтательным, как Ленский,
Затем, что дачники разъехались домой.
С отъездом горожан из нашей деревеньки
Уходит до весны (как это хорошо!)
Все то ходульное и то «на четвереньках»,
Из-за чего я сам из города ушёл…
Единственно, о чём взгрустнётся иногда мне:
Ни звука музыки и ни одной души,
Сумевшей бы стиха размер расслышать давний
Иль новый — всё равно, кто б о стихе тужил.
Здесь нет таких людей, и вот без них мне пусто:
Тот отрыбачил день, тот в поле отпахал…
Как трудно без души, взыскующей искусства,
Влюблённой в музыку тончайшего стиха!
Доступность с простотой лежат в моих основах,
Но гордость с каждым днём все боле мне сродни:
У моря и озёр в лесах моих сосновых
Мы с Музой радостны, но в радости — одни.
1927.
Здесь и далее упоминается ряд озёр, расположенных в лесах между Петербургским шоссе и Куремяэ, за исключением озера Uljaste близь железнодорожной станции Сонда, где летом поэт снимал дачу. Совершая паломничества в Пюхтицкий Свято-Успенский женский монастырь, поэт удил рыбу. На озёрах у него были припрятаны удилища, а иногда и дощаники, — таким образом, часть пути можно было проделать по озёрам.